Михаил Жванецкий - Собрание произведений в одном томе
– Он трудолюбив?
– В том-то и дело.
– Ленив?
– Очень трудолюбив. Если что хорошее прорывается – только в его отсутствие. А это все реже. Он сидит днем и ночью.
– Может быть, хорошо выглядит?
– Да нет. Желтый, бледный. Ночами сидит.
– Может, написать, чтобы красиво отдохнул, дал другим поработать?
– Нельзя. Он поймет.
– Ну что писать? Может, самостоятельно решает?
– Да нет. Бегает, согласовывает каждый шаг.
– А если об этом так приятно упомянуть – мол, не один?..
– Он догадается.
– А если написать, допустим, что оратор блестящий?
– Он поймет, что не о нем.
– А если сказать о счастье в семье?
– Поймет.
– Жену похвалить?
– Обидится.
– О детях?
– Нельзя упоминать.
– А может, почерк хорош, фигура, любим в коллективе?
– Поймет.
– Сказать, что очень рады присутствовать, что все были счастливы служить под его?..
– Поймет.
– Давайте скажем, что не дурак.
– Это к шестидесятилетию?
– Он добрый?
– Нет.
– Злой?
– Нет.
– А какой?
– Никакой.
– М-да… Может, поступки какие-нибудь совершал?
– Что-то не припомним. Его же потому и держат.
– Какой-нибудь свой взгляд высказал? Точку зрения? Мнение?
– Ничего не вспоминается. Вы пока напишите что-нибудь теплое. Абстрактно. Мол, шестьдесят лет – в такой прекрасный день, в таком прекрасном месте. А там, где о нем, ставьте прочерк. Фамилию и две-три черты. Мы вставим сами. Мы тут узнаем. Может, в молодости что-нибудь индивидуальное…
И оставьте второй экземпляр на семидесятилетие на этом же посту.
Сутки, сутки, сутки
Суточный репортаж
Сутки мои таковы.
Усыпание с засыпанием. Короче, выпадение из дня и переход в настоящую жизнь во сне, где я сильный и нормальный и много пытаюсь сделать, хотя мне что-то мешает.
Этот переход происходит в три часа ночи.
Выход из этого прекрасного состояния – в десять.
И с десяти до половины одиннадцатого – о женщинах. Воспоминания, представления и, боже мой…
С десяти тридцати начинаю видеть окружающее.
Преодолев первый приступ тошноты, умываюсь, бреюсь, чищу оболочку этого.
Еще один приступ тошноты.
Еда. Ну, это…
Уже хочется выпить!
Особенно отвратителен стол с этой ручкой и этой бумагой.
Особенно отвратительно то, что я должен на эту бумагу.
Шатаюсь вокруг, используя мелкие уловки, чтобы не сесть.
Даже газеты.
Даже читаю каждую, хотя для этого хватило бы…
С решимостью больного сажусь.
Бред.
Ложусь.
Снова сажусь.
Снова ложусь.
Бред.
Ложусь.
Боже мой! Я пишу о том, как отвратительно этим заниматься.
Особенно когда нет мыслей, особенно когда два года назад после ангины пропал юмор. Когда веселье ушло вместе со здоровьем, когда сюжета не было и нет, когда литературы нет, а есть слова, и вообще незачем относиться к этому серьезно и наконец осуществить мечту и вернуться в порт, откуда, осуществляя мечту, ушел добровольцем в литературу. И получил насос внутри! Почему же я не могу залезть с утра в кабину и вылезть в семнадцать два нуля?
И честно вытереть руки.
И честно грохнуть перед счетоводом: «Даешь аванс! Т-твою!»
И ребята рядом крепкие. Без особого такого… Коллектив.
Я за всех в ответе, как все за меня. Значит, плюю на все и в ус не дую.
Особенно по международному положению.
Я стал свободен.
Я стал одинок.
Я раскрутил свое здоровье.
Я не люблю своих гостей.
Пишу о том, что мне не пишется.
И пишу об этом все оживленнее.
И хрен с ним, как мне не пишется.
И хрен с ним, как мне не живется. Это не должно занимать чье-то внимание.
Хотя это мне мешает.
Это мне мешает любить других. Объяснять – поймет один.
Вот этим я и занимаюсь до девяти вечера.
Потому что уже вечер.
А кто-то посредине приходил.
Больше не придет. Обиделся.
Выхожу вон. Где, кстати, воздух, и звезды в черноте, и холод.
И я возвращаюсь.
Я читаю.
Всяких умных.
Всяких сложных.
Разных тех, кому это удавалось.
И они постепенно переводят меня в жизнь сна.
Где я до десяти. Бегаю, говорю с отцом и всеми, кого нет.
Потом полчаса – с женщинами.
А с одиннадцати я переживаю тошноту и отвращение, охоту к переменам.
Живя так, думаешь о смерти очень просто.
А что такое жизнь?
Не сбылось
Его впервые не напечатали в 1958 году, и с тех пор это продолжается непрерывно, вызывая все возрастающий интерес читающей публики, где с каждым годом появляются новые поклонники, новые интересные лица. Книги его массовыми тиражами не вышли в около сорока странах мира, в том числе на испанском, английском и даже на турецком языке.
Сколько замечательного уже не опубликовано, сколько еще предстоит не опубликовать. Многие любят эти непечатные творения за красоту слога, лаконизм, неожиданные повороты неопубликованных мыслей, за парадоксальность, так счастливо не увидевшую свет.
Квартирная выставка произведений имела большой успех. Посетители подолгу простаивали перед черновиками в красивых деревянных рамках тоже ручной работы, вчитываясь, всматриваясь, вслушиваясь в эти строки, и выходили в конце осмотра, вытирая дружеские слезы.
«Телеграммы со всех концов земли, цветы, поздравления на столе юбиляра могли бы богато украсить сегодняшний день», – посмеиваясь, думал он, выбрасывая колоссальное ведро с мусором под праздничный перезвон колоколов.
Логическим завершением явилась большая статья о его творчестве, не появившаяся в этот большой праздник, не состоявшийся в этом году.
Стиль спора
Хватит спорить о вариантах зернопогрузчика. Долой диспуты вокруг технических вопросов.
Мы овладеваем более высоким стилем спора. Спор без фактов. Спор на темпераменте. Спор, переходящий от голословного утверждения на личность партнера.
Что может говорить хромой об искусстве Герберта фон Караяна? Если ему сразу заявить, что он хромой, он признает себя побежденным.
О чем может спорить человек, который не поменял паспорт? Какие взгляды на архитектуру может высказать мужчина без прописки? Пойманный с поличным, он сознается и признает себя побежденным.
И вообще, разве нас может интересовать мнение человека лысого, с таким носом? Пусть сначала исправит нос, отрастит волосы, а потом и выскажется.
Поведение в споре должно быть простым: не слушать собеседника, а разглядывать его или напевать, глядя в глаза. В самый острый момент попросить документ, сверить прописку, попросить характеристику с места работы, легко перейти на «ты», сказать: «А вот это не твоего собачьего ума дело», и ваш партнер смягчится, как ошпаренный.
В наше время, когда уничтожают вредных насекомых, стерилизуя самцов, мы должны поднять уровень спора до абстрактной высоты. Давайте рассуждать о крахе и подъеме Голливуда, не видя ни одного фильма. Давайте сталкивать философов, не читая их работ. Давайте спорить о вкусе устриц и кокосовых орехов с теми, кто их ел, до хрипоты, до драки, воспринимая вкус еды на слух, цвет на зуб, вонь на глаз, представляя себе фильм по названию, живопись по фамилии, страну по «Клубу кинопутешествий», остроту мнений по хрестоматии.
Выводя продукцию на уровень мировых стандартов, которых никто не видел, мы до предела разовьем все семь чувств плюс интуицию, которая с успехом заменяет информацию. С чем и приходится себя поздравить. Прошу к столу – вскипело!
К Новому году
Тысяча девятьсот семьдесят девятый год. У каждого день рождения, каждому что-то исполнится в этом новом, еще одном году. Кому исполнится семь – надо думать о поступлении в школу, кому семнадцать – в институт и еще успеть на танцы. Кому двадцать два – надо зажмуриться и, появившись на заводе после института, услышать первые жуткие слова: «Мотор не заводится!» Боже мой, а мы этого не проходили.
В двадцать пять можно жениться и познакомить маму с этим человеком. В тридцать нужно жениться. В тридцать один вас называют по отчеству и вы вздрагиваете. В трамвае вам сказали: «Дядя», причем такой же здоровый лоб, как вы. В тридцать два можно взять начальство за горло: повышай, мне уже тридцать два. А кому исполнится тридцать три, тому вообще интересно. Вам уже тридцать три, вам еще тридцать три, справа налево тридцать три, слева направо тридцать три. Возраст Христа. Его распяли, и вам надо торопиться. В тридцать четыре надо делать. В тридцать пять надо делать. В тридцать семь надо делать. В сорок кое-что должно быть сделано. Но возраст чудесный. Жена, дети, теща, еда. Все молодое, все свежее, все только-только. «Иван Павлович, вас зовет начальник отдела». – «Хорошо!»
В сорок пять надо уже не торопясь, но основательно. То есть и основательно, но не торопясь. Дети большие и жена. На работе: «Иван Павлович, вас приглашает директор». При‑гла‑шает. Жаждет видеть. Вам пятьдесят. Уважение. Дети взрослые и жена. Если еще не женились – бегом. Тут уже раздумывать некогда. Кто-то крикнул, и – бегом. На бегу будете думать. И быстрее, быстрее туда!
